Гуманитарные Ведомости Выпуск 4 (20) 2016.

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л.Н. Толстого № 4 (20), декабрь 2016 г. 71 авторы, исследующие пласт древнерусской культуры, приходят к выводам о том, что понятия «красота» и «доброта» (еще и «лепота») в контексте этой культуры и литературы являются синонимичными. Вообще древнерусское название «красивого» могло выступать и как определение «хорошего», как эквивалент таких характеристик как «добродетельный», «праведный». Морализм исходит из идеи, что нравственные несовершенства мира имеют вполне реальные и ощутимые причины, которые могут на основании здравого смысла, на основании разума быть вполне успешно разрешены. При всей благочестивой намеренности этого пафоса, он остается только пафосом, не способным в действительности практически разрешить ни одну проблему. Отсюда и утопичность и утилитаризм в понимании сущности и назначении искусства: «Искусство должно сделать то, чтобы чувства братства и любви к ближним, доступные теперь только лучшим людям общества, стали привычными чувствами, инстинктом всех людей… Назначение искусства в наше время – в том, чтобы перевести из области рассудка в область чувства истину о том, что благо людей в их единении между собою, и установить на место царствующего теперь насилия то царство Божие, то есть любви, которое представляется всем нам высшею целью жизни человечества» [4, с. 279]. Итак, можно подвести некоторый итог разбору моралистических взглядов Толстого. Не только искусство, но и наука (не говоря уже о религии) находятся, согласно Толстому, в поврежденном состоянии. Куда бы ни направил свой взгляд писатель, он везде видит несовершенство, несоответствие существующего идеалу. Его взгляд действительно чрезвычайно сильно этически нагружен. Наличное состояние наук и искусств, естественно, не соответствуют высокому моральному идеалу Толстого. Поэтому нигилизм Толстого носит содержательный характер, он не отрицает ни само искусство, ни науку саму по себе, но критикует неправильные их функции. Толстой исходит из могучего и глубокого нравственного чувства, из моральной уязвленности при отсутствии, однако, нравственной антиномичности, понимания того, что социальные пороки имеют более глубокую природу, чем чье-то несовершенство или непонимание. Необходимо подчеркнуть абсолютную значимость закона для русского писателя, который ставит закон выше добра. Однако этика закона оказывается совершенно непродуктивной при разрешении глубоких нравственных коллизий человека. В конце концов, этика закона оказывается в «нулевой» точке своего развития, так как не в силах решить самые основополагающие нравственные проблемы личности, коренящиеся в трагических антиномиях добра и зла. «Этика закона проходит мимо того факта, что в нашем конечном бытии солнце одинаково восходит и над добрыми и над злыми» [3, с. 123-124]. Толстой отрицает синтез во имя большего синтеза, он отрицает его не потому, что он не нужен, или даже не потому, что не достижим, но потому, что хочет его абсолютного достижения. И способом для этого в наличной ситуации несовершенного, не преображенного мира служит моральный ригоризм – полное исключение красоты и абсолютное служение добру. Таким образом,