Гуманитарные Ведомости Выпуск 2 (22) 2017.

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 2 (22), июнь 2017 г. 21 счете, к немотивированному самоубийству. Достоевский не приемлет никаких посюсторонних причин этой тоски и остается верен своей убежденности, что социальные нестроения имеют несоциальный исток: «А у меня именно есть таинственное убеждение, что молодежь-то наша и страдает, и тоскует у нас от отсутствия высших целей жизни. …Наша молодежь так поставлена, что решительно нигде не находит никаких указаний на высший смысл жизни» [5, с. 353]. Экзистенциальный тупик существования, который так глубоко почувствовал Достоевский в XIX веке, тупик, выразившийся в духовной индифферентности самодержавной эпохи, отмеченной все же глубоким смыслогенерирующим влиянием консерватизма и традиционных институтов культуры, есть та социальная болезнь, которую можно назвать тотальным метафизическим индифферентизмом существования . Однако, этот по своей сути экзистенциальный кризис человека в контексте целостной этической антропологии Достоевского глубочайшим образом связан с социальной проблематикой. И здесь дело не в том, что общественные идеалы дурны и плохи, или вообще отсутствуют, или, как полагали революционные демократы, социальный строй политически несовершенен, а значит, этически неблагополучен. Достоевский обналичивает катастрофу общественной морали. В «Записках из подполья» есть такие провокационные слова: «Всякие порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус и раб… а вообще во все времена порядочный человек должен быть трус и раб. Это закон природы всех порядочных людей на земле» [6, с. 483]. Более того, Достоевский выводит даже формулу «порядочного человека»: чем больше мерзости и низости накапливает в себе человек, скрывая это от себя и других, тем более он «порядочный». То, что у Достоевского называется «порядочный», «приличный» человек – есть самый лицемерный продукт «хорошего» общества, в котором нравственность – комфорт. Это то, о чем так изысканно цинично рассуждал князь Волковский из «Униженных и оскорбленных» («Вот почему так хороши наши светские условия и приличия»). В этом – корни и особого этикоцентризма русской философии, и имморализма Ницше, который сильно напитался идеями Достоевского о нравственной порочности человека, избравшего социум, и соответственно общественные «нормы приличия» легальной формой сокрытия своей моральной нечистоплотности. Однако, отличия имморализма Ницше от сверхморализма Достоевского весьма существенны. Если Ницше не верит в благое действие социальных институтов, видя в них лишь наиболее рафинированную форму сублимированного ressentiment, то Достоевский, следуя установкам отечественной философии культуры (снова вспоминаем идею Хомякова: «человек достигает своей нравственной цели только в обществе»), верил в позитивное, преображающее действие социального. В результате отрезвления от иллюзий социального утопизма, мечтавшего построить «идеальное общество», а также в результате очень