Гуманитарные ведомости, выпуск 3 (27) 2018.

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 3 (27), том 1, октябрь 2018 г. 44 остается, не может не оставаться, только содержание считающего себя духовным здравого смысла, так что остается неясным, в каком же смысле вообще еще может употребляться здесь выражение «вера». На первых порах, как ему представляется, он не может понять также и формы связи между отдельными догматами или отдельными выкладками, излагающих догматы богословов. Форма связи слов в изложении, общий ход мысли автора остаются первоначально скрытыми от понимания. Но Толстой не ограничивается логическим «ходом мысли» и связью понятий; он задается вопросом о мотивах, которыми руководствовался составитель догматического богословия, составляя его именно в таком виде и в такой последовательности, о той «внешней цели» [5, с. 5-6], которая была, непременно должна была быть, у богослова для избрания именно такого порядка и связи изложения. Первоначальное убеждение Толстого состоит в том, что пастыри, учителя и современные богословские писатели Церкви ставят своей целью научить людей истине и правде христианства. Однако от этого убеждения Толстой впоследствии отказался, и причиной этого отказа оказалось для него учение о самой Церкви, как оно изложено у митр. Макария. Именно оно, как полагает Толстой, окончательно раскрывает внешнюю цель той формы и порядка изложения богословской доктрины, которую избирают эти пастыри, учителя и богословы. Выяснив же то, что он может признать такой внешней целью, граф Л. Н. Толстой нашел для себя необходимым отвергнуть и эту цель, и вместе с нею то церковное вероучение, которое, по его мнению, имеет разумный смысл только в меру служения этой цели. Вопрос о внешней, посторонней богословию, цели встал перед Толстым потому, что он не находил в «Православном догматическом богословии» «внутренней связи частей», какая существует и необходимо требуется в каждом научном сочинении [5, с. 4], и даже внешняя связь частей изложения не всегда уловима. Рассудочный взгляд Толстого находит в книге владыки Макария умышленно неясное выражение мыслей, умышленно неточные и запутанные выражения, разъяснение малопонятных выражений через еще менее понятные. И только с определенной стадии своего «исследования догматического богословия» философ Толстой начал понимать, почему , для чего, с его точки зрения, эти мысли догматиста выражены именно так неудовлетворительно для (рационального) восприятия. Эта установка Толстого отчетливо проявляется, например, при изучении им раздела книги митр. Макария о догмате Триединства: «Бог и един и троичен, един по существу, троичен в лицах» [4, с. 156; цит. по: 5, с. 47]. Этот догмат – «самый коренной догмат собственно христианский» [4, с. 156; цит. по: 5, с. 47], но «вместе и непостижимейший» [4, с. 157], совершенно превосходящий «всякое наше разумение». Толстой замечает, что если невозможно никакое разумение догмата, то есть мы никак не можем знать его содержания умом, то это все равно, как если бы догмата не было вовсе: «если существо бога превышает мое разумение, то я не могу ничего знать о существе божием» [5, с. 48]. Если знание тут все же возможно и если мы разумно знаем, что Бог –