Гуманитарные ведомости, выпуск 3 (27) 2018.

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 3 (27), том 1, октябрь 2018 г. 75 «аристократический анархизм» я обнаружила в аннотации к замечательной лекции Андрея Зорина «Толстой и свобода» [См.: 5] и сразу приняла его как очень точный и связывающий ход моих мыслей об аристократизме как основании поступка, как субъектности с толстовским учением и мировосприятием. А когда статья было почти завершена, набрела на небольшую работу с точно таким же названием [13], но после ее прочтения стало ясно, что задуманное мной по-прежнему заслуживает осуществления. Л. Н. Толстой неравнодушен к теме аристократизма, она укоренена в его размышлениях о самом себе и о мире, который он устанавливает в качестве своего. Само это слово встречается в его произведениях и дневниках очень часто, кроме того есть несколько фрагментов, не мимолетно, а внимательно рассматривающих тему аристократизма. С одной стороны – Толстой описывает аристократов и аристократизм (то есть, и исторический образ определенной социальной группы, и – некоторый идеал человека), описывает и оценивает как то, что он знает и понимает лучше многого другого, как некое заданное ему пространство жизни, как то, что он может и принимать и развенчивать, но что и в этом случае все равно останется его миром. Он и отстраняется от него, дабы описать и понять, и остается в нем. Но есть и другой аристократизм, который Толстой принимает как собственное основание, от которого уже невозможно отстраниться и описать: это то, что присуще самому себе, но что не описывается и не оценивается со стороны, но воспроизводится всей энергией собственной жизни. Сложность заключается в том, что аристократизм (О моем понимании аристократизма [см., например: 6;7]) не нацелен и не приспособлен к самоописанию и тем более само-исследованию: он основан на изначальном превосходстве, вершинности, единственности и центральности. Аристократический взгляд направлен не на себя, но на мир как свой, на мир как на собственное тело и творение. Мир этот не отделен, не отчужден, но есть бытие самого себя в качестве «моего», за что я несу ответственность (ту ответственность, которая лишена правового смысла, не есть ответственность перед кем-то, но лишь принятие мира как «моего»). Язык его – не анализ, не объяснение или тем более не обоснование (в которых он, во-первых, не нуждается в силу изначальности своего превосходства, которое не является следствием собственных действий, а во-вторых, для которых нет адресата, слушателя в силу единственности), язык его есть называние, присвоение имен и самого онтологического статуса в своем мире. Аристократизм не интеллектуален и не интеллигентен, о чем подробно говорит О. Шпенглер, противопоставляя его священничеству. Для него знать во всемирно- историческом смысле – это не только пребывание на вершине истории и обладание судьбой, но сама эта история, сама эта судьба: «… знать есть нечто, духовенство же означает нечто» [15, c. 352]; «мир как природа окружает священника; священник углубляет его картину, поскольку его продумывает. Знать живет в мире как истории и углубляет его, поскольку изменяет его картину» [15, c. 356]. Аристократизм не красив, не умен и многое иное «не» просто в силу того, что нет никого, кто мог бы оценивать его извне и кто мог