Гуманитарные ведомости. Вып 4 (28) 2018.

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (28), декабрь 2018 г. 60 Дискурсы отличает особое внутреннее устройство, соприкасающееся с их внетекстовым пространством. М. М. Бахтин называл его архитектоника , современные авторы чаще используют понятие текстура . Речь, однако, идет об одном и том же феномене, лежащем в основе пластов знания и управляющем ими. Как открывается философу пространство текста, в котором происходит столкновение с Другим, иным сознанием, иной культурой? Почему именно конституирование языка задает новые пространства конструирования субъекта? М. Фуко пишет о том, что существует связь между языком философии и диалектики, которая является формой и внутренним движением философского мышления. Так образуется феномен удвоения, которого невозможно избежать [3, с. 122]. Человек конструируется уже иным Дискурсом, этот дискурс не внеисторичен и это не безмолвие бунта, опирающееся на метаязык террора. Это язык, обладающий четко очерченными пределом, пространственно простроенный и коннотирующий социальные пространства обитания человека. Впервые такой язык открылся Ф. Ницше, он впервые и указал на потенциальную претензию такого языка создавать, конституировать человека, Сверхчеловека. Смерть Бога – не просто метафора, это метафора, определившая социальность, задавшая новый опыт конструирования человека. Саму возможность такого конструирования – ведь, как сказал Достоевский, если Бога нет, значит, все дозволено. Признавая Бога даже как метафизический или онтологический идеал, невозможно терпимо отнестись к конструированию человека, ибо оно в таком случае, есть уловка дьявола, тщеславная претензия на опыт, доступный лишь Богу. Смерть Бога упрощает отношение к таким вещам. Конституирование человека становится элементом социальной политики, рождает множество социальных практик. Оно создает новую сексуальность, связывая ее с языком – и эта сексуальность становится диктатом для человека. По мнению М. Фуко, сексуальность обретает значимость в нашей культуре, обнаруживая связь с самыми глубокими решениями нашего языка, именно по причине того, что она фундирована смертью Бога. И в данном случае речь не идет о смерти метафизического объекта, эта смерть, прежде всего, конституирует пространство нашего индивидуального опыта. Эта смерть нивелирует предел Беспредельного у человеческого существования. Бытие теперь фундировано существованием человека, его опытом и рефлексией [3, с. 115]. Смерть Бога поставила предел всем бывшим до нее социальным практикам определения субъекта, превратив человека в «то, что должно превзойти». Конструирование человека становится фатальным: «Смерть Бога обращает нас не к ограниченному и позитивному миру, она обращает нас к тому миру, что распускает себя в опыте предела, делает себя и разделывается с собой в акте эксцесса, излишества, злоупотребления, преодолевающих тот предел, преступающих через него, нарушающих его – в акте трансгрессии» [3, с. 116], в акте указания на предел и его преодоления. Фактически, это делает