Гуманитарные ведомости. Выпуск 4(40). 2021 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (40), декабрь 2021 г 32 В кольцовской поэтической строке «По душе лилась боль смертная» обнаруживается абсолютная родственность платоновской сентенции «горе во мне живет как вещество». Можно указать и на Достоевского как важнейшего предтечу Платонова, на его нравственные мучения, вызванные как раз этой незыблемостью законов мироздания. Чтобы не уходить далеко, достаточно вспомнить «Кроткую», где герой сталкивается с абсолютно непонятной для него смертью своей молодой жены, вызывающей невероятный приступ отчаяния: «Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще!» И это не эмоциональный приступ обывателя, так отреагировавшего на внезапно ворвавшееся к нему горе. За этим голос самого Достоевского, пережившего смерть своей первой жены, Маши («Маша лежит на столе…»), и озвучившего действительно мучительную проблему человеческого существования, мимо которой никак нельзя пройти с закрытыми глазами: «Косность! О, природа! Люди на земле одни – вот беда! … Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и – посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание – вот земля!» [7, с. 480]. Этот образ мертвеца-солнца больно резонирует с «Солнцем мертвых» И. Шмелева, этого, по словам И. Ильина «одного из самых страшных документов человеческих». Здесь также отчаяние от столкновения с непонятным и невероятным разгулом зла и несправедливости, перечеркивающим все добрые начинания человека. В рассказе «Пустыня» прямая отсылка к Достоевскому: «Я знаю эту усмешку далей. Подойди ближе – и увидишь… Это же солнце смеется, только солнце! Оно и в мертвых глазах смеется. Не благостная тишина эта: это мертвая тишина погоста!» [8, с. 20]. Федор Степун, говоря о миросозерцании Достоевского, точно заметил, что он «совлекает со своих героев их эмпирическую плоть, раздевает их до метафизической наготы» [9, с. 46]. Это метод «совлечения эмпирической плоти» был хорошо усвоен русской литературой, найдя у Платонова после Достоевского, пожалуй, наибольшую полноту выражения. Метафизически нагой человек чувствует это платоновское горе как вещество очень чутко, до самой последней нотки своей израненной души. И действительно, почти все герои Платонова метафизически обнажены и поэтому бытийного незащищены. Отсюда сильнейший бросок в этику, в её покров, в сплочённость людей, которая может спасти от ужаса и холода действительности, которую нельзя изменить, но стоически перед ней смириться и полностью её принять тоже нельзя. Важен у Платонова этот акцент на сплочённость людей, их единение, высшее товарищество, которое предполагает и телесное прижатие друг к другу, и прилизанность общим нравственным мирочувствием. Современный сербский философ Владимир Меденица усматривает корень этой нравственной сотериологии у Достоевского в его идее всеобщей вины и ответственности: «Своей идеей ответственности всех за всех, идеей, что все виноваты за всё, что в «мертвом доме» гибнут лучшие русские силы, Достоевский, так сказать, via