Гуманитарные ведомости. Вып. 1 (49) 2024 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 1 (49), апрель 2024 г. 55 человеком и Богом) – между человеком и Другим (и шире – между субъектом и Иным), которое являясь центральной темой полотна, обрекает нас на топкое метонимическое блуждание, становясь условием для установления анаморфного фетиша. Но это блуждание становится гарантом (наличия) контекста, требуя от нас разрешить напряжение и предвосхитить еще более широкий контекст, одновременно описать и переописать и свое видение, и обосновать фетишизированное возникновение взгляда. На смену хаосу приходит декодирование, заставляя нас находить новые возможные способы (само)идентификации, по своей природе интеллигибельные. Так, возникает дешифрованный субъект, образом которого может выступать картуш (дословно – «орнаментальная окантовка в виде свитка со свёрнутыми углами» [4] , в психоаналитических исследованиях – «это то, что Лакан именует вытесненным означающим, но которое, однако, не имеет ничего общего с ним. Теория символического может лишь предположить существование этого вытесненного означающего» [3] , термин используется, как правило, применительно к детям-аутистам: «У ребенка-аутиста это «псевдоозначающее» не сформировано и не структурировано, что вынуждает его изображать, выписывать эти фигуры посредством стереотипий в тщетной попытке завершить конструкцию» [3] ). Пусть границы картуша и намекают на допущение не совсем жёсткой идентификации (завитки, предполагающие более объемное существование, новое пространство, их рваные края, говорящие о недописанности текста (имени)), но все же они формируют целостность, не взирая на этот намек. Ужас от встречи Ничто (ужас оказаться захваченным тотальность анаморфоза) перемещает нас на границу «завитков», отсылая к их надорванности, адресует нас интертексту, сфере допустимого или гипотетического метанарратива (источника Меня как фрагмента этого текста), но с тем условием, что этот метанарратив на самом деле текст непрописанный, его текстуальность сродни парейдоличской иллюзии, попытки увидеть смыслы там, где их нет. А значит ужас, испытываемый субъектом-картушем – это страх осознания не только возможности перехода в инобытие, в первую очередь это страх понимания того, что целостность есть видимость, и она продуцируема тотальной бессмысленностью. А, следовательно, допускаемая вовлеченность в игру с Ничто – делает допустимым рассмотрение себя или своего Я в качестве иррационального, ничем не детерминированного продукта – продукта игры. На картине такая игра (игра-петля, игра-ловушка) хоть и предполагает столько участников, сколько наблюдателей картины (а соответственно, сколько существует анаморфных реальностей, мест, где взгляд может быть пойман и отпущен), тем не менее отсылает каждого зрителя обратно (в-себя) – в одиночество его личной топологии, от которой он зависим. Именно в анаморфозе взгляд оказывается пойманным навсегда, но в этом захвате он обретает спасение. Лакан пишет: «То, что предстает в поле видения в качестве образа, сводится к простейшей схеме, позволяющей установить анаморфозу, то есть к соотношению образа, привязанного к определенной поверхности, с некоей точкой, которую мы назовем точкой геометральной. Все, что задается этим методом – методом, где прямая линия выступает в качестве светового