Гуманитарные ведомости. Вып. 3(51) Т1 2024 г

39 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 3 (51), октябрь 2024 г. классической философии» («классический» – всегда значило «нормативный») восходит к знаменитой брошюре Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии». Но в последнее время мы убедились, что многие историко-философские стереотипы и догмы восходят именно к самому «классику» – Гегелю [24]. И по этому поводу мы несколько раз писали в том духе [29, с. 14-15, 30], что в обыденном мнении стереотипно часто представляют немецкий идеализм в виде тени Фихте от Канта в приёмной Гегеля, к которому зашёл Шеллинг поговорить о Канте и Фихте… Но где тогда Лейбниц? – уместно спросить. Может он дворник во дворе Гегеля, сгребающий в кучу всю множественность философских концепций, от античности до «нового времени»? Ведь именно так его воспринимали многие из современников, как эрудированного философа-эклектика и культуртрегера- просветителя… Или повар, приготовивший для Гегелевских собеседников блюдо из монад исторических философий, из которого можно выбирать те или иные монады-философемы-концепты для раздельного питания собственных философских систем или интеллектуальных импровизаций? Думаем, что здесь мы имеем именно тот случай, когда никто из «немецких идеалистов» или других философов не может быть принижен в угоду каким-либо догмам или схемам: каждый из них самоценен ; каждый из них оставался верен духу философии и духу своей эпохи (кстати, именно это сказал Гегель о Лейбнице). 3. Лейбниц в текстах и контекстах русской философии И почему всё же такой поворот: Лейбниц, Гегель и русская философия? Дело в том, что в выявлении специфики русской философии мы волей- неволей обращаемся к контексту «мировой философии», так как в большинстве исследований философии, указывая на русских философов (например, славянофилов и западников, В. С. Соловьёва или Н. А. Бердяева, и т.д.), речь ведут о «генеалогии» идей в русском философском дискурсе от немецкого идеализма и его «критики»; осмысливают её зависимость от философии немецкого романтизма, Шеллинга и Гегеля, но почти не обращаются к другим идеям и персоналиям немецкого идеализма в сравнительном исследовании. При этом в современной отечественной истории философии сложилось странное «разделение труда»: специалисты по философии «нового времени» русскую философию не изучают, а историки русской философии, за редким исключением [см.: 21; 22], оказываются далеки от профессионального исследования западноевропейского философского дискурса. Хотя при этом некоторые «классики» русской философии, например, В. С. Соловьёв или Г. Г. Шпет, были профессиональными толкователями и оригинальными мыслителями, а не только талантливыми эпигонами. Можно специально просмотреть самую актуальную диатрибическую (учебную) литературу в области «истории русской философии». И странно, но в «Истории русской философии» под редакцией М. А. Маслина, почти не обнаружим Лейбница – ни в тексте, ни в контекстах, вплоть до «персонализма», где с указанием на текст В. В. Зеньковского вскользь упоминается влияние Лейбница на философию Алексея Александровича Козлова (как и на А. С.