Гуманитарные ведомости. Вып. 1(53) 2025 г

27 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 1 (53), апрель 2025 г. вторичное и прикладное, обремененное эмпирией чувственности, и не заслуживающее высокой должности фактума разума. В этом последнем обстоятельстве наглядно проявляется, впрочем, общий источник неадекватности этого рода интерпретации кантианства своему предмету, – моральному способу самоопределения к действию, – в полноте его жизни: в этой трактовке практическая форма закона , которая, по замыслу Канта, должна быть, в случае если человек действует нравственно, достаточным основанием определения к этому образу действия, превращается в форму мысли о практическом законе , и постольку – морально-практический фактум, как практически действенное сознание , или акт свободы , превращается в сугубо ментальное положение дел, в факт природы (даже если эту природу думают затем почтить титулом «умопостигаемого мира» или «царства целей»). Когда поэтому такого рода читатель Канта протестует против наименования морально-практического закона в его подлинности формальным принципом, он, как бы по умолчанию, понимает при этом форму и формальное в теоретическом , или формально-логическом, смысле термина, и соответственно, призыв к (практической) абстракции от материи, как установку на познавательное, логическое или какое-либо эйдетическое, очищение от содержания: вследствие чего и получается вывод, что якобы Кант и кантианцы, проповедуя формальный характер морального закона, превращают его в бессодержательный («У нравственного закона, по Канту, нет никакого содержания, а есть одна только форма, «форма законосообразности вообще»» [8, c. 54], так что «категорический императив … не предписывает конкретных поступков»[8, c. 50]. С этим рука об руку идет обычно другое мнимо- критическое замечание, согласно которому Кант и кантианцы, при такой их общей этической установке, ограничиваются только анализом максим доброй воли, то есть нравственного сознания , то есть пассивного «благомыслящего» субъекта, а до осязаемого и эффективного доброго действия «в чувственном мире» дело так и не доходит. Философы-марксисты разнообразно варьировали этот упрек Канту («этика Канта замыкается в рамках воли и ее определяющих оснований, т.е. внутренних детерминирующих факторов» [8, c. 24]), следуя в этом своим философским учителям (полагавшим, что Кант «успокоился на одной лишь «доброй воле», даже если она остаётся совершенно безрезультатной, и перенёс осуществление этой доброй воли … в потусторонний мир » [6, c. 182]). Кантовская этика, как теория морали, предстает в таком понимании как теория и методология моральной рефлексии: требование, выражаемое формулами категорического императива, относится не к поступкам, а «только к максимам, субъективным определяющим основаниям воли» [8, c. 44]. Моралист, мыслящий в духе так понимаемого кантовского критицизма, задается не вопросом «что я должен делать ?», а вопросом о «принципе выбора максимы» (там же) и его универсальном согласовании с принципом максимы