Гуманитарные ведомости. Вып. 1(53) 2025 г

32 Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 1 (53), апрель 2025 г. должно служить неумолимым предписанием воле» [3, c. 201], – потому что это утверждение есть в основе своей не более чем просто констатация безусловного предписания, обращенного к закоренелым грешникам, то есть феноменологическое описание фактов нравственного сознания, содержание же описания фактов , хотя бы и относящихся к сфере умственной и нравственной жизни, было бы непоследовательно объявлять трансцендентным и превосходящим все наши понятия фактумом. Чистая этика Канта декларирует, что автономия нравственного законодательства, независимость его максим от мотивов прагматической целесообразности делает субъекта таких максим достойным «занять место законодательствующего члена в царстве целей» [3, c. 201], возвышая его надо всяким существом, «подчиненным только природному закону его потребности» (там же), что идея моей свободы как автономии «делает меня членом интеллигибельного мира» [3, c. 245], так что в нравственном самосознании к понятию воли, аффицированной чувственными желаниями, привходит идея доброй «чистой, практической самой по себе» воли, «принадлежащей умопостигаемому миру» и постольку заключающей в себе «согласно разуму верховное условие первой» (там же). Как бы, однако, эта декларация ни была верна и логически необходима, это есть все же только «теория», то есть «закон ума». Во всем этом утверждается только, что известное построение философского учения о воле человека в достаточной мере и с достаточной убедительностью объясняет, как возможны категорические императивы морали; однако ничего не говорится о том, насколько они действительны : не в уме философа, а в практической действительности за стенами всех на свете университетов. Полнота кантовского тезиса о фактуме чистого практического разума достигается только там, где мы обращаемся к практическому «употреблению обычного человеческого разума» (там же). И что же оказывается? «Всякий человек, даже самый отъявленный злодей, если он только привык вообще к употреблению разума, когда ему приводят примеры честности в намерениях, твердости в следовании добрым максимам, участливости и всеобщего благоволения…, конечно, пожелал бы, чтобы и он мог быть настроен таким образом… Он этим показывает, следовательно, что благодаря идее воли, свободной от всяких чувственных влечений, он в мысли переносит себя в совершенно другой порядок вещей, чем порядок его чувственных вожделений… в этом положении он сознает в себе добрую волю, составляющую, по его собственному признанию, закон для его злой воли как члена чувственного мира» [3, c. 245, 247]. Само это понятие умопостигаемого мира есть, конечно, лишь идея или «точка зрения», однако эту точку зрения разум безусловно вынужден занять, чтобы вообще иметь возможность мыслить самого себя как практический разум [3, c. 259]. Не заняв ее, он вынужден воспринимать человека только как прагматически смышленое существо природы; занимает же он ее всякий раз, когда мыслит для себя возможным действие согласно максиме,